Дракон мелового периода - Страница 98

Я вздрогнула и кивнула.

– Тогда вы меня поймете.

«Ничего не понимаю». – подумала я.

– Я бы хотела поучиться у вас. – неожиданно заявила Эзергиль.

– Приходите осенью. – любезно отозвался Савицкий. – Тестирование начнется в конце сентября. А вас, Геля, не заинтересовала наша школа?

– Не знаю. – пробормотала я. – У меня в голове сплошная каша. Одни говорят, что весь мир – иллюзия. Другие – что иллюзий не существует...

– Я помог бы разобраться. – вкрадчиво предложил Савицкий. – Ну что, присоединяетесь к вашей подруге?

Я молчала. Так вот о чем меня предупреждала Эзергиль? Черт, такого я не ожидала. Придя в это училище за информацией о Хохланде, я вовсе не собиралась поступать сюда. С другой стороны, из моего родного училища меня выгнали и я ему ничем не обязана... А Савицкий меня защитит от Хохланда... Почему бы и нет? Это, в своем роде, очень неплохой выход! Но Антонина? Она скажет, что это предательство... и будет права.

– Переходи, переходи! – сказал Саша, грызя печенье. – Будем учиться вместе.

Эх, получить бы это предложение полгода назад – я не колебалась бы ни секунды. Но теперь...

– Вас что-то смущает? – продолжал мягко давить Савицкий.

– Да... – промямлила я.

– Что именно?

– Я... не люблю абстрактную живопись.

Савицкий засмеялся. Вслед за ним захихикал и Саша.

– Это серьезный недостаток. – смеясь, заявил Савицкий. – Мы здесь очень много работаем с абстракциями, поскольку через них удобнее всего изучать иллюзорный мир. Вот, например, эта репродукция, о которой вы так непочтительно отозвались.

– Танец уродов?

– Она называется просто «Танец». – строго сказал Савицкий. – И входит в целую серию рисунков под общим названием «Метаморфозы», то есть «Превращения». Эшер был не только выдающимся художником, но и одним из самых сильных мастеров иллюзии двадцатого века.

Знаете, даже мне, опытному мастеру, страшно смотреть на то, что он делает. Я бы так не смог, проживи я хоть двести лет.

– А что он делает? – спросила я.

– Он совершает процесс превращения прямо на глазах зрителя. Анатомирует материю, выворачивает изнанкой наружу. Демонстрирует, как создается или разрушается иллюзия. Разбивает ее на кадры. Это как остановленная пленка в кино. Вот взгляните...

Савицкий встал, подошел к одному из столов, на котором возвышалась кипа репродукций, взял лежащий сбоку свиток, развернул и продемонстрировал нам. На свитке шахматные фигуры непринужденно и естественно превращались в птиц, потом в людей, потом в квадраты, в звезды, в соты, в город на берегу моря и снова в шахматные фигуры.

– Эшер как будто говорит: «В этом нет никакой тайны! – несколько театрально провозгласил Савицкий. – Превращение – это так просто! Вот оно, по пунктам; один, два, три. Сделайте так сами, если сможете!»

Саша сидел тихо и почтительно смотрел на Савицкого. Эзергиль, блестя глазами, проникалась искусством. Я подумала, что абстракционизм не так уж отвратителен, если хоть что-то в нем понимать.

– ...Но о главном уважаемый Андрей Михайлович промолчал. – раздался вдруг у двери знакомый скрипучий голос. – Эшер, грубо говоря, врет. Врет непрерывно, талантливо и самозабвенно, как любой настоящий иллюзионист. Врет самим своим творчеством. И, как любой настоящий абстракционист, смеется над зрителями. Никто еще не смог совершить превращения по его детальным схемам, покадровым отсмотрам и готовым рецептам.

Я оглянулась и окаменела: в дверях стоял Хохланд.

11. Два старых друга.

– Теобальд Леопольдович! Какой приятный сюрприз! Чем обязан? – радушно воскликнул Савицкий. Это радушие не обмануло даже меня. Для Савицкого приход Хохланда если и был сюрпризом, то крайне неприятным. В не меньшей степени, чем для меня. Но я еще не видела Эзергиль. Только почувствовала, как ее пальцы впиваются мне в запястье.

– Друид! – едва слышно прошептала она.

– Какой друид? – шепотом переспросила я, обернувшись к ней, и невольно вздрогнула – с таким ужасом Эзергиль смотрела на Хохланда. И вид у нее был беспомощный, как у подопытного мышонка.

Хохланд глянул на Эзергиль и усмехнулся, как будто все слышал. На меня он даже не посмотрел.

– Присаживайтесь, Теобальд Леопольдович. – проявил гостеприимство Савицкий. – Чайку не желаете?

Хохланд не сдвинулся с места.

– Учеников переманиваете, друг мой? – ехидно спросил он. – Нехорошо. Кажется, есть определенные правила...

– Никого я не переманиваю. – возразил Савицкий. – Эти две девицы по своей воле пришли ко мне и изъявили желание поступить в мое училище.

– Драгоценный Андрей Михайлович, давайте обойдемся без жалких отговорок. – отрезал Хохланд. – Если вы не в курсе, я довожу до вашего сведения: эта девица. – профессор брезгливо ткнул пальцем в мою сторону. – обучается у меня уже два месяца. Правда, с минимальными результатами. К сожалению, я доверился рекомендации и потратил массу времени впустую. Но тем не менее, это ничего не меняет. Ученик может принадлежать только одной школе, и в данном случае эта школа не ваша. Поверьте, вы ничего не теряете. У вас обучается множество талантливых подростков, так что одна ленивая, бестолковая, дерзкая...

От «комплиментов» Хохланда меня бросило в краску. Я чувствовала, что вот-вот выйду из себя и наговорю Хохланду всяких заслуженных им гадостей, подтвердив свою репутацию, чего он, несомненно, и добивается. Но меня отвлекли ледяные пальцы Эзергили, точно тиски, сдавившие мою руку. Пока Хохланд расписывал перед Савицким мои многочисленные недостатки, я обернулась к подруге и шепотом спросила: